Мои воспоминания о профессоре Стольгане Алексее
Александровиче, к сожалению, очень кратки, а он заслуживает большего. Я не
помню, когда он точно к нам приехал и стал деканом. Вероятно, это было во
второй половине 30-х годов; он использовал обычный путь в те времена: не имея
никаких перспектив продвижения в Тимирязевке, он уехал в новый (омский) вуз.
Так обычно и поступали научные работники, жаждущие самодеятельности.
В это время у нас работал и другой агроном –
профессор Кулешов Николай Николаевич. Первый был агрохимиком их школы проф.
Прянишникова Д.Н., но, как и я, более склонный к «химии растений», а не к
«химии удобрений». Его руководство «Агрохимический анализ» , изданное в
Тимирязевке, было нам известно. Кулешов же был растениевод с уклоном в
семеноведение.
И Стольгане, и Кулешов были в высшей степени
культурными, интеллигентными, образованными людьми. Оба прекрасно знали
агрономию, но Кулешов был более гибок и более и более близко знал практическую
сторону специальности, тогда как Стольгане – ввиду своей хромоты – избегал
поездок в хозяйства.
Вспоминаю Николая Николаевича в связи со сливами
Карзина из сада Кизюрина. В то время там было много форм канадской сливы,
интродуцированной агрономом Карзиным (в г. Исилькуле Омской области). Сливы и в
самом деле были чудесными, особенно на фоне единственных у нас уссурийских;
нельзя было проёти мимо них! Мы часто дегустировали их, любовались, а супруга
Стольгане мастерски рисовала их акварелью. Николай Николаевич как-то сказал по
поводу кражи из сада мальчишками: «Я уверен, что это не просто ребячьи шалости,
а потребность в недостающих у них витаминах». Вот в это-то время я убедился,
что Николай Николаевич плохо разбирается в фитохимии (в сливах мало витаминов).
Но учение о них [витаминах. – Прим. ред.]
в то время было чем-то новым, незнакомым. Помню, что К.П. Горшенин
всегда при разговорах о них шутя прибавлял: «Оскорбительная кислота». Да и
позднее Николай Николаевич в своих работах о семенах допускал промахи в
химическом отношении.
К сожалению, от тех слив только и осталось, что
акварельные рисунки «Стольганихи», с чрезвычайной реальностью передающие
окраску плодов. В какой-то год все сливы погибли. Злые языки говорили, что это
произошло из-за недостаточного внимания к ним А.Д Кизюрина; иные шли
даже дальше: всему виной-де большой интерес к ним со стороны Ренардов
(отца и дочери), претензий которых на изучение слив в его саду А.Д Кизюрин
терпеть не мог.
Вспоминается Николай Николаевич и в наших поездках
в колхозы и совхозы области, организованные (спорадически, но не редко) главным
агрономом областного управления Матвеем Сергеевичем Каргаполовым. Это было
очень полезное для нас мероприятие и очень интересное. Мы ездили в фургоне
Сибаки, т.е. в обычной полуторатонке не то с брезентовым, не то фанерным
кузовом. Кулешов выделялся среди спутников своей одеждой, подтянутостью и
живостью. Он единственный из всей компании каждое утро брился и был в очень
приличном костюме, тогда как мы все были одеты как… районные агрономы. Я и тогда,
и позднее отмечал скромность Кулешова – он никогда не отстаивал свои
предложения и даже никогда не пытался проявить свой авторитет, у него не было
докторантского тона, он был чужд нетерпимости. Всегда ровный, спокойный он
производил на всех приятное впечатление.
В те времена мы, научные работники, чаще как-то
сходились вместе. Например, охотно выходили на студенческий стадион. Как-то раз
мы стояли у кромки стадиона (он был между корпусом механизаторов и канавой
Кизюринского сада). Жена Стольгане Екатерина сказала: Да, я не говорю уже об
Алексее Александровиче, но, думаю, что и Николай Николаевич едва ли сможет
прыгнуть на коня или подтянуться на турнике; вероятно, из всех профессоров это
может сделать Ручкин». Я скромно согласился, ибо Николай Николаевич спортом не
занимался, а у Алексея Александровича было солидное брюшко, невысокий рост и
большая белая борода – на спортсмена он явно претендовать не мог. Я же был
охотник, признанный не только в Сибаке.
Наступило военное время. После того, как наши институтские
здания были заняты заводом № 357, мы разместились, кто где сумел.
Большинство кафедр устроились в СибНИИСХозе (километра полтора от Сибаки). На
мою долю выпал гараж учхоза № 2 («Огород»); он находился в овраге у самого
Иртыша. Это была большая насыпушка, которую я перегородил на две комнатки. Все
лишние окна я забил, оставив три тепличных рамы. В первой комнатке с одной
рамой я сложил печь-плиту с двумя котлами для варки пюре на базе патоки из
сахарной свёклы. Вторую комнату («Лабораторию») я обставил так, чтобы в ней
разместилось 30 человек студентов; поставил столы, стулья и доску. На лекциях я
стоял несколько сбоку за стойкой-тумбочкой. Сначала студенты смеялись над
«аудиторией», но вскоре не только привыкли, но им нравилось… тепло, а эти не каждый
мог похвастаться! Я убеждал их, говоря в шутку, что это максимальное
приближение к колхозным условиям. Больше всего моё помещение сближал с
деревенской хатой-лабораторией глинобитный пол, засыпанный толстым слоем
мякины. Практику удалось наладить нескоро, т.к. не было электричества. Однако
можно было считать, что я имел даже лучшие условия, чем городские научные
работники, вынужденные ходить пешком в учхоз № 1 и СибНИИСХоз по грязи; до
огорода добраться было легче.
И вот 6 января 1942 года профессор Стольгане
приковылял ко мне с палочкой. Я его не ждал, но он как декан и как
заинтересованный человек посчитал нужным ознакомиться с моей кафедрой. Он
пришёл, думая застать энную группу студентов, с которой я должен был поехать на
экскурсию. Я начал, было, оправдываться в срыве экскурсии на мельницу. Он
перебил меня: «Бросьте, Василий Николаевич, оправдываться, бросьте вообще
беспокоиться о качестве работы; мы работаем только для отчёта, мы никому не
нужны и нас только терпят». Это так совпадало с моими наблюдениями, что я хотел
похлопать ему! Алексей Александрович рассказал мне, как Наркомзем и Главвуз
пытались «скушать» Сибаку; было решено закрыть её, а учхозы превратить в своё
подсобное хозяйство. Осмотрев моё убогое помещение, Стольгане сказал: «Я всегда
говорил, что вот именно такое помещение и нужно для вуза: дёшево, хотя и
неудобно». Это была тонкая ирония по поводу крайне недостаточного снабжения нас
материалами и общей обстановки в вузах.
Кулешов Н.Н.
В марте 1943 года я был у Кулешова. Это был настоящий
учёный с большим кругозором. Особенно хорошо он умел резюмировать обсуждение
тем на научно-технических конференциях: чувствовался широкий охват отдельных
звеньев агрономии. Хотя я сам и не слышал его лекций «Введение в агрономию», но
мне были известны более чем положительные отзывы о них. «Слышали, – сразу
спросил он, – Лысенко получил Сталинскую премию в 100 тясяч! И за что? У него
же нет никаких работ, за которые дают Сталинскую премию!» Да, это было общее
мнение; перед этим мне сказали, что с таким же успехом можно было дать и нашим
– Иванову или Горшенину. «Читали, – продолжал Кулешов, – статью Павлова из
Наркомзема? Ну, какой же это метод Лысенко? Какую он даёт новую теорию?! Вот,
взгляните: это метод шведского учёного, упомянутый в моей работе». Система
остаётся в силе: надо выдвинуть своего учёного коммуниста. Теперь, когда
Лысенко развенчан, умер гражданской смертью, можно сделать такие заключения, а
тогда? Тогда непризнание Лысенко считалось «контрой», и он сам через шесть лет
расправился с инакомыслящими; его приверженцы ставили клеймо «менделист»,
«вейсманист» на нас, абсолютно далёких от этих понятий.
Кулешов долго не мог успокоиться. «Сначала, –
добавил он, – я считал его просто нетерпимым человеком, не допускающим
возражений, а сейчас я считаю его недобросовестным и даже нечистоплотным».
Вначале я подумал: не честолюбие ли заставляет Николая Николаевича так
переживать? Но нет, ему, прежде всего, былонеприятно, что Лысенко не сослался на его книгу. Это считается среди
учёных бестактностью. Это было самое настоящее воровство: Лысенко украл метод
определения всхожести семян и расславил себя на весь СССР. Все его «шавки»
сразу же потребовали, чтобы методом пользовались.
Студенты не ходили на наши конференции, но это нас
не обескураживало: мы выполняли свой долг по оказанию помощи производству, мы
не могли обойтись без обмена опытом и мыслями. В связи с этим вспоминается
конференция 1 марта 1945 года. Стояли страшные морозы. Пока я дошёл до Облзо,
откуда нас должна была прихватить грузовая машина, у меня застыли пальцы и рук,
и ног. Из-за снежных заносов мы не доехали до главного здания, а лишь до нашей
библиотеки на учхозе № 1; дальше надо было идти пешком по глубокому снегу.
Когда мы вошли в вестибюль, я шутя сказал дежурной: «Вы бы хоть веник припасли,
как в колхозах – стряхивать снег с пимов». Она парировала: «Не беспокойтесь,
товарищ профессор, в зале так холодно, что снег на пимах не растает».
Кулешов нередко возвращался к теме плохой учёбы
студентов: материальная база на учхозах была слаба, оборудование морально и
физически устарело. Конечно, он был лоялен и культурен, но изредка прорывался:
«Руководство Сибаки развалило всё дело обучения студенчества, а тем не менее
получает награды наравне с высоким начальством (Агроскин и Кафтанов)».
Действительно, учащиеся, оправдываясь военным временем, в годы войны совсем не
работали; мы, по существу, выпускали полных невежд или, в лучшем случае,
полузнаек-«фельдшеров».
Николай Николаевич в 1946 году уехал в Харьков. На
кафедре растениеводства остались его последователи – сильный агроном-опытник
Алексей Романович Кожевников (будущий профессор) и не менее сильный доцент
Галина Ильинична Попова. Тема по улучшению качества семян в Западной Сибири
оставалась основной во всей последующей работе кафедры.
Но вернёмся к Алексею Александровичу Стольгане. 14
сентября 1944 года он в качестве декана потребовал от нас приготовиться к
занятиям, хоть у нас не было ни планов, ни штатов, ни расписания. «Москва о нас
забыла», – говорил Стольгане. Мы пытались возражать, но он только отмахивался:
«Да ну уж, как-нибудь!» Он же знал положение, что у нас ничего нет, всё
износилось и растерялось. Через год мы составляли план учебной практики с ним
же. Опять сомнение. Кизюрин не вытерпел: «Докуда же? Ведь каждый год – и всё
по-разному!» Стольгане ответил: «А когда не будет Главвуза!» Он поднял свою
крупную голову и посмотрел в глаза собеседнику: это его типичный жест. Каждый
понимал, что он ничего не может сделать.
Помню его последний отчёт как заведующего кафедрой
земледелия на методическом совещании агрофака (31.12.47). Декан Тихомиров М.И.
– человек неглупый, трудоспособный, но сущий формалист – объявил, что «слушаем
сообщение профессора А.А. Стольгане о методической работе кафедры общего
земледелия». Надо сказать, что Алексей Александрович был известен как хороший
методист, и, следовательно, можно было не сомневаться, что работа у него
велась; это сразу же подтвердил проф. Ламбин А.З. Но для нового декана
Тихомирова в этой работе виделось упущение в том отношении, что на кафедре не
практиковались взаимные посещения лекций и практических занятий с последующим
обсуждением. Возможно, взаимных посещений и не было, но было более ценное:
составлялись частные методики, и сам Стольгане, и все его сотрудники умели
привить учащемуся охоту работать.
10 сентября 1948 года на общегородском собрании научных работников директор СибНИИСХоза Дробышев огласил итоги «Лысенковского» совещания в ВАСХНИЛе. В числе отстранённых от работы оказался и Стольгане. Он уехал один из небольших городов [Житомир. – Прим. ред.], где вскоре скончался.